«Вишневый сад». А. Чехов.
Театр им. Ленсовета.
Режиссер Уланбек Баялиев, художник-постановщик Евгения Шутина.
Текст «Вишневого сада» сейчас кажется особенно актуальным — здесь и вернувшаяся из эмиграции Любовь Андреевна, обнаружившая, что красота ее поместья уже не нужна, и изменившаяся чужая родина, и новые деловые люди, и многократное упоминание Харькова. Но спектакль Уланбека Баялиева кажется оторванным от жизни, слишком искусственным. Раневская (Анна Ковальчук), возвращаясь с Запада, промахивается и попадает прямиком в Японию, но и Япония тоже не настоящая. В спектакле вообще нет ничего настоящего, кроме, пожалуй, Вари (Дарья Циберкина).
Сцена из спектакля.
Фото — Юлия Смелкина.
Художественное решение спектакля очень лаконично. Преобладают три основных цвета — белый, красный и черный. Поместье состоит из белых скользящих ширм, которые в движении напоминают традиционные ширмы-фусума. Но в статичном состоянии помещение напоминает скорее белые мягкие стены сумасшедшего дома.
Тема болезни появится снова. Один раз про Раневскую будет сказано, что она больна, и возможно, в этом частично и был режиссерский замысел. В самом начале Раневская говорит то детским голосом, то взрослым, но это ни разу не повторится. В актерской игре Ковальчук мелькают моменты, когда кажется, что Раневская не в себе и находится в какой-то параллельной реальности, но они недостаточно выражены, чтобы можно было говорить наверняка. Точно болен Гаев. Он зависим «от леденцов», его карманы набиты обертками (кстати, красными), постоянно расчесывает голову. Еще более очевидно больна Шарлотта (Ирина Ракшина). Сначала она переодевается, изображая мужчину, на просьбу Лопахина «исполнить фокус», но затем Симеонов-Пищик становится ее альтер-эго. Он даже не указан в программке, он существует только как продолжение Шарлотты.
Все персонажи в основном одеты в белое, кроме Вари, которая носит только черное, и Лопахина (Олег Федоров) в желтых туфлях. В красном только Раневская, которую на руках вносит Гаев (Олег Андреев). Она ложится на пол и медленно катится в сторону зала. Похожее движение в конце первого действия проделает Аня (Римма Саркисян), только катиться она будет в обратную сторону, от зала, как бы повторяя путь матери в обратном порядке, перед тем как раздеться и поманить Трофимова (Антон Багров) за собой в реку.
А. Ковальчук (Раневская), О. Андреев (Гаев).
Фото — Юлия Смелкина.
Сначала каждый из персонажей имеет свою пластику, но скоро эта деталь теряется, и актеры превращаются в роботов, доносящих свой текст. Большая часть мизансцен построена так, чтобы актеры говорили в зал, друг с другом взаимодействует не так уж много персонажей. Аня и Трофимов ведут какой-то молчаливый диалог, глядя друг на друга, пока остальные толпятся у авансцены, как будто собираются делать общую фотографию. За ними гораздо интереснее наблюдать, чем за параллельно идущим диалогом. Лопахин периодически пытается добиться реакции от Гаева и Раневской, касается их, тормошит Гаева, но толку от этого нет.
Второе действие начинается с «бала», на котором Раневская ждет новостей с торгов. С «потолка» павильона на сцене свисают красные фонарики, а Раневская одета в черное кимоно. Дуняша и Аня тоже в кимоно, и обе пародируют японский акцент. Шарлотта появляется в надувном костюме сумоиста. Не в кимоно одна только Варя. Она одна придерживается своей линии, продолжая одеваться «как монашка», во все черное. Дуняша старается быть «похожей на барыню», поэтому в первом действии ее костюм в розовых тонах — так близко к красному одеянию Раневской, как она может быть. Варя же не притворяется. За закрытой ширмой Аня и Раневская медленно танцуют, и зритель видит силуэты их теней, высоких японских причесок. Варя же рыдает на авансцене, и она единственная, к кому испытываешь сочувствие, единственная настоящая, не притворяющаяся и не превращающая все вокруг себя в пустышку и притворство.
Сцена из спектакля.
Фото — Юлия Смелкина.
Раневская в кимоно и японском макияже выглядит довольно нелепо, особенно когда спрашивает: «Лёня, ну как? Были торги?» Япония для нее ничего не значит так же, как не значат Париж и, на самом деле, собственное имение. И все персонажи так же оторваны от жизни, они сходят с ума или просто чересчур экспрессивны, пытаются говорить с надрывом, пока, казалось бы, у них должна земля уходить из-под ног, но четкие выверенные линии декораций не дают этого ощущения.
Спектакль как будто говорит сам с собой, а не со зрителем. Все происходящее на сцене кажется фикцией, иллюзией обычного вечера в обычном театре, к которому пытаешься насильно привязать реальность, которая режиссером как будто не была учтена. Нет никакой рефлексии ни по поводу фразы «зимовать буду в Харькове», ни по поводу возвращения Раневской в Париж, ни по поводу срубленного сада. У спектакля нет контекста, в котором он существует, — он его игнорирует, притворяясь обычным спектаклем в обычный вечер в обычном театре. Он закрывается сам в себе, в общем-то, так же, как Раневская, — но если это именно то, что пытался передать режиссер, то вряд ли это можно назвать удачной попыткой.
Сцена из спектакля.
Фото — Юлия Смелкина.