Муравицкая играет неуловимо.
Ее Маша в «Трех сестрах» — целый оркестр чувствований.
Оркестр, который никто никогда не услышит на полной громкости. Внутреннее не становится внешним. Но свободно протекает через намеренно сдержанные пластику и мимику.
Коридор. Открытое окно.
Она не вытаскивает на поверхность никакие чувства — но они звучат как бы поверх.
Ее Маша существует в режиме постоянного неузнавания.
Жамевю. Дистанция между собой и миром.
Она как будто бы замерла, устала.
Никакого психологизма, ее игра условна. Душевные процессы даны не в постепенном развитии, а в монтажной склейке.
Но появление Вершинина будит героиню.
В голосе Маши появляется интонационная гибкость. Больше человеческого, не только скачки из одного полюса в другой.
Хотя скачки сохраняются — только с градациями, вариантами.
Вся роль построена на изломах и переходах.
Временами ее Маша впадает в оцепенение.
Кулыгин играет на ней, как на виолончели, Вершинин стягивает одежду, навешивая свои душевные невзгоды.
Кулыгин же таскает ее по полу в тщетных попытках растормошить — ноль реакции.
Статичность здесь не примирение, а протест. Беззвучный и упорный.
Маша Ольги Муравицкой по-своему экспрессивна.
Периоды обмирания сменяются активным сопротивлением.
В сцене отъезда Вершинина она кричит «я с ума схожу!» — кричит на разрыв аорты.
Разбросанные по спектаклю звуковые всполохи организованы почти музыкально. По нарастающей.
Крещендо идет еще от начала третьего акта. Сцены инобытийного кабаре или декадентского балагана.
Там Маша после сбивчивого монолога-признания выходит на отчаянный вопль «люблю!!!».
Выходит, буквально складываясь пополам.
В страдании героиня Муравицкой становится больше самой себя.
Страдания актриса играет без мелодрамы. Без меланхолии.
Иронии в спектакле много.
Муравицкая — не остается в стороне.
Ситуация любовного треугольника. Банальная. Пошлая.
Но все равно всем больно.
Избитость положения — повод для клоунады.
Смешная и жуткая сцена отъезда Вершинина.
Муравицкая не смеется. Играет эпизод абсолютно серьезно.
Но комизм — в самих обстоятельствах. Беганье по кругу. Бесконечное повторение фраз — одних и тех же.
Гримасничают и актерствуют Федоров и Андреев, но не Муравицкая.
Она подстраивается под фарс, но почти незаметно.
Чуть больше неловкости. Неповоротливости.
Отстраненности и непонимания в лице. Почти гротеск.
Но действительно иронизирует ее Маша — только над собой. Над своими несчастьями.
Перенимает от Вершинина интонацию героического отчаяния.
Бравирует с горя. Насмешничает.
«Скучно жить на этом свете, господа!» — крик почти торжественный.
Алексахина проводит напряжение через железную сдержанность. Пицхелаури — через предельную раскрытость.
А у Муравицкой — чуть ли не минус-прием.
Ее Маша и не умеет ничего выражать.
Она странная. Неловкая. Мрачная.
Не держит лицо, не пытается быть женственной.
В ней клокочут внутренние борения.
Она и мучает, и мучается.
Агрессивное бравирование, ирония — с одной стороны. Чуткость и ранимость — с другой.
Внутренние борения не заявляются нарочито. Но они есть. Чувствуются.
Муравицкая играет неуловимо. На отзвуках.
Ее героиня — замкнутая. Сама в себе. Она никогда не сможет сказать всего, что думает и чувствует.
Слова не хватит.
Поэтому оркестр почти не слышно.
Но он звучит.
Даже когда героинь уже застраивают кирпичной стеной.
И остается только «надо жить».
Алина Арканникова