«Беглец» Айдара Заббарова – спектакль о времени. В основе – повесть Л. Н. Толстого «Казаки», но все герои спектакля будто существуют на полуслове. Кажется, что они недоговорены или о них нарочно недосказали, не дали им стать до конца «из плоти и крови». История вроде бы про людей, но художественным произведением ее делает не сам сюжет, а форма времени в этом сюжете. Здесь образы действующих лиц не приравниваются к высказыванию. Это сценический мир, где ничто не становится, но все пребывает. В этом сюжете есть все необходимые элементы, которые и позволяют нам воспринимать происходящее как повествование одной истории, но форма спектакля – более хрупкая, заволакивающая, очаровывающая, нежели сюжет. Мы видим историю побега Оленина (А. Крымов) от мира условно дурного, фальшивого, в так называемый мир естественный, свободный и прекрасный, в котором беглец усмотрел возможность обрести счастье, смысл или хотя бы покой. В структуру классического любовного треугольника вписаны толстовские размышления о жизни, о людях, о судьбе, о любви, о труде. Вычленять эти «о» – значит разрушать возникающую при просмотре гармонию, которую можно сравнить со случайным взглядом на кусок алеющего неба после темного леса. Здесь художественное время гипнотично, и все работает на этот гипноз: звук влияет на восприятие картинки, контролирует темп действия, задает ритм, как, например, шум от шагов по деревянной конструкции или же всплески воды в тот или иной момент. Звук становится частью пространства, соединяется с окружающим шумом. Для диалогов между персонажами важно расстояние, и между телами, и в самих словах, что-то вроде промежуточной пустоты. Свет мерцает, он не освещает ничего цельно, в нем мало власти. Его задача не сделать объект зримым, а лишь отражать в темноте затерянные лица, выхватывать их из темноты или отправлять в эту темноту. В этом смысле партитура света – музыкальна. Связь Оленина-Крымова с прошлым и возможным будущим создает образ-время, которое включает в себя воспоминания героя (тот красивый женский силуэт в дверном проеме, из «того» мира). Оленин не может противостоять визуальным ощущениям. Эти куски прошлого не просто вмешиваются в существующую реальность, но и подчеркивают, что реальное время уже обречено на то, чтобы тоже стать воспоминанием. Необратимость важна для любой истории, например, для Луки (И.Батарев) такой необратимостью становится именно совершенное в начале спектакля убийство человека. Это время – вертикальное для героя, а любовный треугольник с Марьяной (В. Фаворская) и Олениным – горизонтальное, другими словами, принадлежит тому самому общему кругу, по которому движется все действие спектакля. Точкой пересечения этих времен и является смерть Луки, которая становится необратимостью для других участников треугольника: вместе им не быть, но жизни обоих продолжаются. Все в этом спектакле кажется устойчивым, как если бы все герои оказались в момент уже когда-то случившихся ситуаций. Главные действующие лица не принимают решения, а само время расставляет все по местам. Визуальное решение спектакля – диагональ, которая делит все пространство на две части, «два берега», где сидят зрители. Персонажи движутся по деревянной конструкции, которая может восприниматься как мост между двумя другими «берегами», мирами. Мост как пограничная ситуация, связанная с категорией выбора. По мосту ходят, но, очевидно, никому из героев его не перейти. Они заключены в эту ситуацию постоянного передвижения, бега, вечного исчезновения и вечного возвращения. Об этом же и в финале: гипнотизирующее бормотание девушки (А. Сонина), в котором текут слова, описывающие этот промелькнувший перед нами мир. Слова сплетаются в кружево. Монотонное, завершающее, гаснущее звучание толстовского текста. Последние слова замыкают начатый песней терских казаков круг, попав в который, мы переходим, блуждаем от одного образа к другому. Такой концовкой можно было бы начинать действие: функция последнего монолога в образовании формы, структуры времени спектакля, а не в создании или уточнении смыслов. «Беглец» – это хрупкие кружева, наброшенные на произведение Толстого. Татьяна Лукашенко