«Палата № 6», новый спектакль Евгении Богинской в Театре им. Ленсовета – пример современной сценической переделки Чехова в Шекспира со всеми вытекающими последствиями: ощущением безнадежности, конечности бытия и собственной никчемности в этом огромном и весьма запущенном мире.
Точнее, в спектакль, выпущенный на Малой сцене театра, вмещено несколько человеческих миров и судеб, но все они пронизаны модным ныне негативизмом, пограничным с популярным выражением «все там будем». На протяжении почти трех часов зрителю объясняют, что реальность, в которой он, бедолага, обретается, и есть «палата № 6». Кому-то (тем, кто постарше) это может показаться банальным, но современная форма спектакля заставляет молодых людей, не читавших Чехова, в восторге подниматься со своих мест по окончании спектакля и аплодировать стоя.
Т-образное сценическое пространство своей «ножкой» дробит зрительские ряды на два сектора. Разделяет их узкий коридор, в котором размещена условная клетка-палата с железной кроватью, на которой корчится обреченный на больничное одиночество Громов, герой Ивана Шевченко. К нему, в «аппендикс», ограниченный подиумами амфитеатра и решетками, частенько заходит доктор Рагин, которого играет Владимир Матвеев. Они, двое мыслящих, здесь главные. Это их диалог о несправедливости бытия, это история их становления безумными.
Игра актеров, как нынче принято, снимается на камеру и тут же транслируется на огромный черный экран, тучей зависающий над основной сценической площадкой. В экранном черно-белом небе тут могут шелестеть ветки, полные цветов и листьев, но их запросто сменяют изображения густых тюремных решеток, доказывающих, что все вокруг нас – тюрьма. Любовные отношения, возникающие между разнополыми героями (Михаилом Аверьянычем-Александром Солоненко и Дарьюшкой-Юлией Леваковой, доктором Хоботовым-Константином Симоновым и Анной Сергеевной-Евгенией Евстигнеевой), демонстрируют все недостатки женского стремления к контролю и доминированию. Мощный свет (художник по свету Андрей Лебедь), льющийся на основную площадку потоками разной структуры, может резануть по глазам зрителя, но так и не преодолеть сценического полумрака. «Мир сводит с ума всякого»… «Всякий» – это Олег Сенченко, которому уже не впервые достается роль Хора, т.е. всех характерных сумасшедших, а заодно и Рока, нажившего оленьи рога в битье людей не в лоб, так по лбу. А люди, знай, стараются доконать друг друга и самих себя, доконать изуверски искренне – как «добрыми» пожеланиями, так и «добрыми» делами…
Финальная, окончательно сводящая с ума Рагина «пляска смерти» будет исполнена всеми участниками действия за исключением Громова, наблюдающего со стороны приобщение доктора к безумию. Интересен ход, благодаря которому на считанные мгновения величественный Рагин-Матвеев вдруг становится олицетворением обезумевшего Лира. А бывший его пациент-Шевченко, одетый в грубой вязки хламиду (художник Мария Брянцева), замирает у ног поверженного «короля» словно далевский Шут…
Надо ли пояснять, что достигнута эта разительная аналогия за счет весьма избирательного купажа чеховского текста, умело усиленного ритмичностью и динамичностью сценического действия? Текст теряет авторство, становится жестким, лишается ироничности и чеховской прозрачности. Он бьет зрителей наотмашь, втаптывает их в тьму безнадеги, не дает даже намека на спасение, подытоживая, что «изменить ничего не удастся» и «рок правит человеком». «Боже, а есть другая жизнь?». Есть, честное слово. Чехова почитайте.
Екатерина Омецинская